Можно ли сохранить ментальное и физическое здоровье в тюрьме? Бывшая политзаключенная Алана Гебремариам задавала себе этот вопрос еще тогда, когда ее друзей впервые сажали на «сутки» после митингов против закона о «тунеядстве» в 2017-м и когда слышала рассказы старших коллег об их тюрьмах после протестов 2006-го и Площади-2010. Тогда она была уверена, что с сильным внутренним стержнем можно пройти через все испытания с незначительными последствиями для здоровья. «Но 2020 год изменил не только нас, но и жестокость, изощренность репрессивной машины, которая постепенно научилась массово уничтожать людей психологически и физически. На моих глазах мясорубка перемалывала людей до такой степени, что, проходя с некоторыми путь от СИЗО до освобождения из колонии, я переставала узнавать людей — они сходили с ума», — говорит экс-политзаключенная. В колонке для «Зеркала» она рассказывает о жуткой медицине за решеткой.
Алана Гебремариам
Политическая активистка.
В 2019 году участвовала в создании инициативы «Моладзевы блок» и баллотировалась в Палату представителей. В 2020-м входила в основной состав Координационного совета. Экс-представительница Светланы Тихановской по делам молодежи, делегатка фракции «Моладзевы наступ» Координационного совета.
«Оказалось, что нам передают женщину, которая пережила инсульт, не может самостоятельно ходить и разговаривать»
Медперсонал СИЗО-1 на Володарского, которого уже не существует, в 2020–2021-м демонстрировал чудеса равнодушия и нежелания обслуживать любых заключенных. В какие-то моменты создавалось впечатление, что анальгин и ибупрофен — это единственные лекарства, которые они запомнили, учась на медиков, потому что предлагали их абсолютно от всего. Они обвиняли заключенных в выпрашивании таблеток и отказывались помогать «симулянтам», а иногда просто не приходили целыми днями, даже когда их звали десятки раз.
Здесь следует уточнить, что, чтобы получить медицинскую помощь, нужно обратиться к медперсоналу во время обхода камер. Второй вариант — когда помощь нужна вне этого. То есть сначала нужно пройти через барьер в виде продольных (сотрудник СИЗО, дежурящий в коридоре. — Прим. ред.), которые мониторят камеры и коридор. Уже они должны позвать врача, а тот — захотеть прийти. Часто человеческий фактор в этой незамысловатой схеме давал сбой. Помощь не приходила.
Помню, у нашей сокамерницы начало резко подниматься давление, пошла пена изо рта, но на крики о помощи никто не откликнулся. Как будто на коридоре вне камер все живое вымерло. Мы взяли металлические чашки, тазы, все, чем можно создать максимальную какофонию, стали ими бить о пол, двери и кричать. Другие камеры, услышав наш вопль, присоединились к созданию тюремного хаоса, и по цепочке шум солидарности нарастал с каждой новой камерой.
Представьте, только через 20−30 минут сотрудник мужского корпуса дозвонился до нашего женского с вопросом: «Что за бунт у вас там?» Нашу сокамерницу в итоге откачали, но история показывает недостатки системы. Вопреки всему мы своими силами пытались находить таблетки друг для друга, лечиться народными средствами или просто «умирали» на кроватях, пока не выпишут нарушение.
Получить медицинскую передачу от близких можно было только в понедельник утром. И если они не успевают ее принести, то остаешься наедине со своей болью. Уже тогда перестали принимать лекарства, которые, по информации медчасти, есть у них в наличии. С октября 2023 года для получения необходимых лекарств нужно было написать заявление в медчасть. Потом они должны согласиться, что ты нуждаешься в этих лекарствах, — и только тогда родные могут попытаться передать их.
Иронично, но самая страшная ситуация с медпомощью, которая произошла лично со мной в СИЗО, случилась в камерах больничного корпуса. Туда меня отправил оперативный отдел на «перевоспитание». Но тогда я слабо представляла, зачем вместо карцера меня отправляют в удобные камеры, где даже есть обычные кровати с ортопедическими матрасами. Но скоро все прояснилось: здесь врачебная халатность была гиперболизирована до максимума, как будто в театре абсурда.
Оказавшись в камере, я поняла: мало того, что не работает отопление, так еще из окон дует так сильно, что ощущение, будто я на улице. На заявления о ремонте окна и отопления никто не реагировал. Бронхопневмония не заставила себя ждать, и скоро я не могла встать с кровати. В принципе, это мало кого волновало, даже когда я не смогла встать на проверку администрации.
Ночи и дни я проводила в попытках доползти до туалета и без конца «выплевывала» легкие. При этом часто спала возле унитаза, потому что смысла ложиться в постель не было. Продольные долго наблюдали за этим ночами, пока не начали просить меня наконец пойти спать. Я добилась, чтобы мне принесли антибиотики, только на пятый день болезни.
Однажды на «больничке» нас заставили пойти в соседнюю камеру: «На выход, без вещей». Оказалось, нам передают женщину, которая пережила инсульт, не может самостоятельно ходить и разговаривать. Как только мы вчетвером перенесли ее в камеру, началась наша ежедневная борьба за жизнь этой женщины. Мы кормили ее с ложки три раза в день, делились перекусами, мыли ее в душе и раковине. Старались постирать ее очень грязные и вонючие вещи, пытались не пропустить ее желания сходить в туалет — тащили ее туда, вытирали потом. Короче, выполняли все базовые ежедневные действия.
В какой-то момент у девушек начались нервные срывы, потому что такая забота забирала последние силы. В понимании здорового человека за такой пациенткой должны отдельно ухаживать санитары или медбратья-сестры. Но они просто спихнули недееспособного человека на нас — ее сокамерниц. Женщина в свои 50 выглядела как сморщенная бабушка лет 80−90. Вдобавок ей давали сильный психотропный препарат, который усугублял состояние. К сожалению, думаю, если она и выжила, то осталась с инвалидностью на всю жизнь.
Как человек с высшим медицинским образованием я не могла представить, что эмпатии к больным людям может просто не существовать. Конечно, как часто бывает, и в СИЗО были исключения — люди, которые, несмотря на условия работы, старались найти таблетки, прибежать как можно скорее и помочь, подсказать, как можно получить через медпередачку необходимые лекарства.
Например, во время пребывания в холодном Окрестина у одной политзаключенной обострились проблемы с почками. К нам в камеру ИВС она зашла в состоянии «сложно стоять на ногах от боли». Я начала громко стучать в дверь и кричать, что нам нужна экстренная помощь — почечные колики. Продольный за секунду подлетел, начал ругаться на меня, что надо было кричать о мочекаменной болезни, и побежал за медбратом. Через пять минут они уже ставили девушке нужный укол. То есть умереть от обострений старались не дать.
COVID-19 мы встретили в женском корпусе СИЗО-1, в камере 87. Распространился он очень быстро. Мы с ребятами из моего дела в мае 2021-го стали ежедневно ездить на суд, с утра до вечера сталкиваясь с большим количеством людей из МВД, Октябрьского и Советского РОВД, с сотрудниками СИЗО, суда Советского района и другими участниками процесса. Так однажды кто-то в камере моих «подельников» заболел, а потом и они сами. А потом и я вернулась из суда, не чувствуя вкусов и запахов.
Вскоре почти вся камера была с высокой температурой и всеми остальными симптомами коронавируса. В то время в СИЗО только начали привозить российскую вакцину «Спутник» и китайскую «Синовак». В целом никакого понимания, как лечить уже заболевших, у сотрудников СИЗО не было. Нас просто закрыли на карантин. При наличии температуры более 39 кололи тройчатку, остальным давали стандартные жаропонижающие и иммуномодуляторы.
В тот момент карантин даже казался адекватным решением, чтобы предотвратить распространение вируса на этаже. В реальности Уголовно-исполнительный кодекс, как и другое законодательство, никак не учитывал возможности карантина. У людей было 10 суток на написание и высылку апелляционной жалобы, а их заперли в комнате два на два метра. И, конечно, не давали ни встречаться с адвокатом, ни взаимодействовать с остальным миром. Получается, мы не могли воспользоваться правом защитить себя. Мы сумели выздороветь, но все в разные сроки и с разными последствиями. Я чувствовала ужасную слабость, апатию, боль в легких еще полгода, волосы начали выпадать целыми прядями.
«Осенью и весной собирали тряпками и лопатами лужи в ведра и переносили к сливу, зимой — снег в громадные мешки по 60 кг»
Во время поездки в женскую колонию № 4 (она находится в Гомеле на ул. Антошкина. — Прим. ред.) я на самом деле не ожидала сильного улучшения ситуации с медициной или условиями по сравнению с СИЗО. Но был маленький огонек надежды, что благодаря наличию большего количества персонала, медицинского оборудования, специальных боксов для больных ковидом встреча с системой будет не настолько болезненной. Вскоре я осознала, что масштаб халатности, нарушения санитарно-эпидемиологических норм здесь еще больше. Соизмеримый с масштабами этой тюремной машины.
Чуть ли не первое, что я поняла в отряде, — темп и качество моей жизни здесь безвозвратно изменятся. Распорядок дня составлен так, чтобы человек постоянно был занят и чувствовал себя загнанным животным. Приблизительно 100 женщин одновременно вскакивают с кроватей, в 6.00 (или в 6.25, в зависимости от смены) бегом бегут занимать очередь на кофе, в туалет и каптерку (помещение с личными вещами в ящиках). Мы застилали кровати конвертами, одевались по форме и должны были быть готовы идти на завтрак или на проверку уже через 20 минут.
После работы или до работы мы сидели на нескольких принудительных часах воспитательных телевизионных программ, отбывали назначенные дежурства в отряде. Я часто считала свободное время между задачами в секундах: 40 секунд — чтобы сбегать за едой в каптерку, 20 секунд — чтобы помыться или заварить чай. Бывали дни, когда я просыпалась такой уставшей, что не могла натянуть форму. Даже без других отягощающих условий хронический стресс от распорядка был так высок, что иммунитет девушек не выдерживал — все мы часто болели.
Политзаключенных в отряде и вне его часто нагружали бóльшим количеством задач, чем заключенных по другим статьям. Мы с другими политзаключенными постоянно ходили на инвентарные работы — носили кирпичи, срубленные деревья, убирали промышленную зону в любую погоду. Осенью и весной собирали тряпками и лопатами лужи в ведра и переносили к сливу, зимой — снег в громадные мешки по 60 кг. И потом тащили их в противоположную часть колонии. Вся эта работа не предназначена для женщин и сказывалась на здоровье спины, таза. К тому же форменная одежда и обувь — тонкие пиджаки и юбки, телогрейки, осенние деревянные сапоги не по размеру — никак не были приспособлены к холодной погоде. И, конечно, особенно часто возникали циститы, уретриты с ужасными болями, ведь высушить ноги или обувь после таких мероприятий было почти невозможно.
А холод был не только на улице, но и в помещениях. Нам приходилось ложиться в халатах на пижаму, чтобы хоть как-то согреться. Нормы вентиляции помещения, скученность, пыль, массовое курение приводили к обострению респираторных болезней — астме, бронхиту, тонзиллиту, ларингиту и другим.
Мне было больно наблюдать, как моих подруг с температурой, в разбитом состоянии выгоняли убирать промышленную зону. Я часто тихонько предлагала ответственным за «промку» себя вместо них.
Большинство «политических» и других заключенных вынуждено работать на швейной фабрике. «Косой, хромой, глухой, слепой — все будете работать», — так ответила дежурная заместительница начальника колонии на вопрос, есть ли противопоказания для работы швеей. Она не солгала ни одним словом. Я встречала на фабрике людей разного возраста с целой картой тяжелых болезней — пережитым инфарктом или инсультом, хронической почечной и сердечной недостаточностью, с разнообразными инвалидностями, грыжами, психическими болезнями, онкологией. По мнению администрации, каждый может работать — главное захотеть. Людям с официально оформленной пенсией разрешали остаться в отряде, как и некоторым тяжелобольным. Но только если ты не перешел дорогу администрации, в противном случае даже с самым тяжелыми болезнями людей заставляли ходить на фабрику.
Проблема не только в том, что работать за машинкой или за промышленным утюгом шесть часов шесть дней в неделю, лекалить изделия или раскраивать ткань — объективно трудно. Это еще и опасно для здоровья. Стулья и столы, на которых сидят швеи, не регулируются. Темп работы просто невыносимый. Он настолько быстрый, что отшитое просто перебрасывается между швеями, так как бегать между машинками просто нет времени. Перед нашими глазами проносились инфаркты, гипертонические кризы, потеря сознания, отрезанные пальцы и застрявшие в них иголки.
Да, номинально мы все подписывали ознакомление с правилами безопасности на рабочих местах. Но они не были оборудованы по технике безопасности. Например, моей соотряднице в раскройном цеху пилой отрезало кончик пальца — было много крови, криков. Ее отвели в санчасть и начали обрабатывать: мол, это она не придерживалась техники безопасности, а значит, не имеет претензий к фабрике. То есть всеми способами снимали ответственность с администрации. Более того, людей в таких случаях не вывозят в городскую больницу, не дают больничных и дополнительных выплат.
«Однажды она просто села и умерла в помещении воспитательной работы»
Чтобы получить медицинскую помощь в колонии, можно записаться к врачу и пойти в санчасть. Правда, запись не гарантирует приема. Часто под кабинетом терапевта сидела очередь на 10 человек, а он просто сбегал «в ШИЗО», обещал вернуться и не возвращался до вывода на фабрику. Девушки были вынуждены выходить на работу с высокой температурой. И там под давлением бригады пытаться шить.
Политзаключенным было очень сложно получить больничный. Даже с объективными основаниями — температурой, сильным кашлем, слабостью, высоким давлением и сильными болями. Постельный режим, чтобы поспать в отряде, тоже иногда приходилось просто вымаливать. Мои сестры по несчастью рассказывали, что на приеме у врача видели список политзаключенных, которым нельзя давать больничный ни в коем случае. Да и в целом из всех врачей единицы демонстрировали эмпатию, интерес к твоей ситуации и действительно пытались поставить диагноз, назначить корректное лечение и дать больничный.
Лекарства в женской колонии выдаются два раза в день, строго в назначенное время для каждого отряда в пункте выдачи медицинских препаратов. И что это значит для адекватного лечения? Например, противовоспалительные, жаропонижающие лекарства из нестероидных противовоспалительных средств (ибупрофен, парацетамол) часто назначают вместе с гастропротекторами (омепразол), которые нужно выпить за 30 минут до еды. Пить их вместе с едой или после просто нет смысла. Это нивелирует эффективность, но никто не учитывает инструкции к приему таблеток. На этом фоне у женщин возникают болезни ЖКТ.
А бывало, что таблетки не выдавали. Да, мы приходили с дикими болями при месячных, проблемами с зубами, приступами астмы и в ответ на просьбу выдать таблетки слышали: «Ничего, потерпишь» или «Я не вижу, чтобы вы задыхались».
Бывали дни, когда колонию перекрывали более чем на полдня, например, когда приезжали проверки или проходил обыск во всех отрядах. Люди не могли получить жизненно необходимые лекарства, например инсулинотерапию, потому что никого не выпускали из отряда.
Возможность попросить медикаменты со свободы, как и в СИЗО, конечно, была. Но по факту врачи отказывались подписывать заявления на медпрепараты с воли, если в аптеке колонии те были или могли быть в наличии.
На здоровье сказывалась и еда. То, чем кормили в колонии, не помогало поддерживать здоровье: она была абсолютно несбалансирована по БЖУ, витаминам и элементам, консистенции. Очевидно, что долго на такой еде не продержишься, и у кого была возможность, те просили родственников присылать передачки, у кого не было — старались зарабатывать и ходить за фруктами, овощами, сыром и другими продуктами в «отоварку» — местный магазин. Статус «злостного правонарушителя», который часто давали политзаключенным, лишал возможности покупать еду наравне с остальными. Всего две базовые, за которые, кроме кофе, печенья и средств гигиены, ничего не купишь. Из-за отсутствия твердых элементов в пище начинался птоз лица, проблемы с зубами и кишечником. Так мы оставались в замкнутом кругу из болезней, страданий, медицинской халатности и тотального равнодушия.
Апогей моей ненависти к медицинской части колонии и чувство беспомощности наступили после двух ситуаций в колонии.
Первая. У моей подруги-политзаключенной была миома матки, и во время заключения ей уже успели сделать операцию. Однажды у нее началось сильное кровотечение. Она проснулась в луже крови. Я помню мой тихий ужас, когда она подошла ко мне и сказала: «Алана, я не знаю, как ее остановить, мне очень плохо. Я сейчас упаду». Мы собрали много тряпок и самых больших прокладок — даже это не помогло остановить поток. Во время 30-минутной проверки ее состояние ухудшилось, и из-за наших криков и разборок ее отвели в санчасть, а потом записали к врачам. Правда, это не помогло — гинеколог и терапевт назначили ей абсолютно неподходящее лечение, которое вдобавок обострило ее другую опасную болезнь с венами. Ей отказали в больничном. Ее с низким давлением отправили истекать кровью на работу. Она едва разговаривала и ходила, выглядела очень бледной. Я правда боялась потерять ее.
Другая ситуация произошла со мной и еще рядом заключенных. Но нужно отметить, что это только те случаи, о которых мне известно. После анализов и жалоб меня направили на ультразвуковое исследование (УЗИ) малого таза (трансабдоминальное, через брюшную стенку), которое проводится при полном мочевом пузыре. Всеми видами УЗИ занимался один человек — мужчина средних лет, внешне ничем не примечательный.
Я всегда отношусь к врачам как к профессионалам, не ожидая подвоха. Поэтому сначала меня не насторожило, как он медленно и долго на меня смотрел: сначала в одежде, потом — уже на кушетке с опущенными кружевными трусами. Он неторопливо водил аппарат по животу, затем попросил перевернуться, чтобы посмотреть почки, и положил руку в районе ягодиц. После этого, без объяснений, он отправил меня сходить в туалет и вернуться. Затем, на пустой мочевой пузырь, решил провести мне трансвагинальное УЗИ (с введением специального датчика во влагалище) — без направления от гинеколога.
Вспоминая тот момент, я все яснее понимаю, с каким удовольствием он проводил эту процедуру, как долго это длилось, и как я просила его прекратить осмотр, потому что мне было некомфортно. Оказалось, фразы вроде: «Что такая красивая девушка делает в колонии? Может, еще немного побудешь здесь со мной?» — он говорил не только мне.
Заключенные из отряда подходили и делились своими историями, задавая вопрос: «Как думаешь, нам показалось?» Одна из последних, которую я помню, — перед УЗИ груди он решил провести пальпацию и сказал девушке, что так надо.
От насилия, харассмента, домогательств никто не застрахован — даже в тюрьме. Там мы даже не знали, к кому можно обратиться с таким деликатным вопросом. К начальнику колонии? В оперативный отдел? К заведующему медчастью? Очевидно, что нет. Не было доказательств — только наши слова и наши ощущения. В итоге девушки, к словам которых могли прислушаться оперативники, пошли и всё им рассказали. Не знаю, проводилась ли проверка, но они обещали.
Когда я освобождалась, этот человек все еще работал в колонии. Девушки рассказывали, что взаимодействие с ним стало для них глубокой травмой. До сих пор, когда я представляю, как этот маленький, мерзкий, сальный мужчина прикасался ко мне и другим женщинам в кабинете УЗИ — особенно к несовершеннолетним, — меня начинает тошнить.
Здоровье людей, находящихся в изоляции в ШИЗО и ПКТ, под еще большей угрозой. Постоянный холод, антисанитарные условия, одиночество, отсутствие нормальной пищи и возможности гигиенических процедур, адекватной медпомощи приводят к тому, что за закрытыми дверями женщин вынуждали сходить с ума и отнимали остатки их здоровья.
Я закрываю глаза, и перед ними стоит Мария Колесникова. Но не с ее чудесной улыбкой, а скорчившаяся, ее тащат из ШИЗО в сторону санчасти под руки другие заключенные. Боль, которая застыла на ее лице, до сих пор не дает мне покоя. Как мы узнали, Маша множество раз говорила об ухудшении состояния и просила помочь ей, обследовать. Но ничего не произошло. Как мы знаем, впоследствии это привело к язве, реанимации и угрозе ее жизни. Алесю Пушкину тоже вовремя не помогли — он умер в заключении.
Во время моего пребывания в колонии умерло по меньшей мере шесть заключенных. Старую больную женщину, которую специально привезли зимой на лечение в Гомель из Речицы, поселили в 13-й отряд на третьем этаже. Ей все время было плохо — трудно вставать и ходить на все режимные мероприятия. Вдобавок было очень холодно. Она просила освободить ее хотя бы от походов в столовую, но ее заставляли идти со всеми. Однажды она просто села и умерла в помещении воспитательной работы.
Я смотрю на этих сильных, умных, красивых женщин — и мое сердце разбивается. Их медленно убивают там, каждую секунду ужасного распорядка. «Мы попросту не можем заботиться о себе, здесь не ценят человеческую жизнь», — эти мысли часто проносились в голове и разбивались о каменные стены колонии № 4. Я мечтаю о времени, когда они выйдут, мы сможем их обнять, помочь восстановить хотя бы частично психологическое и физическое здоровье. Мечтаю, чтобы эта рабская система, покалечившая их жизни, понесла ответственность и была реформирована по европейским человеческим стандартам не для страшной казни, а для помощи людям и их реабилитации.
Мнение авторки может не совпадать с позицией редакции.
Читайте также
